Интерес Анненского к европейской поэзии вполне обоснован. Хотя сам он был непризнанным при жизни поэтом, но среда уже родившегося Серебряного века не могла не повлиять на него. К тому же Анненский был очень образованным человеком: зная четырнадцать языков, он мог свободно читать в подлиннике поэтов, малоизвестных не только в России, но и даже у себя на родине. Анненский был "передовым" представителем своего времени (как ни затаскано это слово), очень либеральный, но твердый, если дело касалось чьей-то свободы мысли. Естественно, что "парнасцы и проклятые" оказались близки ему и интересны.
Продолжением этого интереса стали его переводы. Их нельзя оторвать от его собственной лирики. В сущности, здесь у него все свое - в чужом творчестве он находит свои мысли и переживания. В его черновых тетрадях эти переводы не составляют особого раздела, а перемежаются с личными записями, и в первоначальном списке собственного стихотворения иногда появляются французские названия - "La chute des lys" ("Падение лилий").
Так как Анненский не был привязан к сборникам - ему не приходилось переводить стихи целыми книгами за ограниченный срок - он мог выбирать то, что ему близко, и трактовать многие строки, исходя из своих соображений, а не заботясь о непонятливом читателе.
Переводы эти весьма характерны для Анненского - и по выбору, и по трактовке. Он переводил от классики (Гете, Гейне) до малоизвестных тогда авторов. Это прежде всего поэты "Парнасской школы" и так называемые "проклятые": Шарль Леконт де Лиль, Шарль Бодлер, Поль Верлен, Артюр Рембо, Стефан Маларме и другие.
Отношения переводов Анненского с оригиналами весьма своеобразно. Он не придерживается авторского текста вплоть до последней запятой, и иногда (довольно часто) эти нарушения весьма заметны. Он опускает некоторые образы, заменяет их другими, более близкими себе и русскому языку, некоторые выражения и стиль стихотворения меняются очень резко (невозможно передать французское или немецкое просторечие русским и не изменить при этом смысловую окантовку). Однако главным достоинством переводов Анненского является, пожалуй, то, что он очень четко улавливает мысль автора и, сохраняя основные текстовые "опоры" стихотворения, передает ее, находясь порой на грани пересказа "своими словами". На удивление, при таком вольном обращении с чужим стихом ему удается сохранить общую структуру и узнаваемость автора, хотя все переведенные им поэты становятся похожи друг на друга именно стилем поэта Анненского. Он передает и то, что ему близко, и то, что выделяется своею несхожестью, даже иногда чуть утрируя. И всегда он умело сохраняет мастерство, вложенное в подлинник, ту изощренность, которая составляет единство с идеей, движущей стихом. Это тоже непременный критерий его выбора - единство в стихе и единство со стихом. Из-за этого (и отчасти из-за того, что он мог оценить единство стиля, словесного выражения, строфики и идеи в оригинальном прочтении) Анненский особенно бережно относился к организации стиха, он до мелочей сохранял композицию, будь то традиционная строфа, вычурная или свободная в общем размахе.
К переводам Анненского, как его собственному творчеству, можно отнести слова Гумилева, сказанные о стихотворении "То было на Валлен-Коски": "Есть обиды свои и чужие, чужие страшнее, жалче. Творить для Анненского - это уходить к обидам других, плакать чужими слезами и кричать чужими устами, чтобы научить свои уста молчанью и свою душу благородству."
Но как бы поэт не старался, если у него нет в душе этих слез, то и на бумаге они не появятся. А у Анненского они есть. Его жизнь, судьба, хождение вокруг смерти с детских лет из-за болезни сердца сблизили его с этими поэтами. Особенно с Бодлером и Леконтом де Лилем. Если посмотреть на стихотворения этих авторов, которые переводит Анненский, то в них можно увидеть две главные для него темы: смерть и неизлечимая болезнь - "Погребение проклятого поэта", "Слепые", "Смерть Сигурда", "Над умершим поэтом" и так далее. И даже тема любви сплетается у него с темой смерти: "Привидение" Бодлера и "Дочь эмира" де Лиля. Как сказал Владислав Ходасевич: "Смерть - основной мотив его поэзии, упорно повторяющийся в неприкрытом виде и более или менее уловимый всегда."
И если принять как факт, что своими переводами он создает новое произведение в соавторстве с тем или иным поэтом, то это высказывание можно адресовать и тому разделу его "работы жизни", который принято называть мастерством, но никак не творчеством.
Но рядом с таким мрачным настроением соседствуют забавные стихотворения Шарля Кро: "Сушеная селедка" и "Do, re, mi, fa, sol, la, si, do." Хотя они скорее привлекли к себе внимание Анненского своим необычным построением, как и "Impression fausse" Поля Верлена. Все-таки не даром Анненского называют первым символистом, он был величайшим филологом, и его, конечно, заинтересовала композиция этих стихотворений. Может быть, Анненский нашел для себя интересным попробовать перевести эти строки так, как их задумал автор.
Еще одна тема, занимавшая Анненского, - это тема высшего общества, богемы. И в своих стихах и в переводах он уделяет ей немало места и времени. В жизни у Анненского было двоякое отношение с высшим обществом: его и любили, и ненавидели за то новое, что он пытался внести в новый век. И он искал определение своим чувствам по отношению к ним. Он переводит стихотворение Артюра Рембо "Богема" и сонет Мориса Роллина под тем же названием.
Образы в переводах Анненского предстают нам очень экзотичными. Он выбирает стихотворения, где главные действующие лица - это греки, персы, майя... А вот пейзажей в них наоборот - очень мало. И это неудивительно, ведь Анненский известен как мастер исключительно русского пейзажа, и, хотя иногда в его стихах появляются описания природы других стран, все же Россия - самая нарядная и искусная дама у него. Скорее всего, его не привлекали описания, данные европейскими поэтами, ему нужна была более собранная мысль.
Женский образ в выбранных переводах - зыбкий, ускользающий, нереальный. Как правило, появляется на фоне ночи: "Явление божества" де Лиля, "Le Reve Familier" Верлена. Счастье предстает в вывернутом виде, все заканчивается разлукой или смертью.
И в четкости форм, какими бы расплывчатыми они не казались на первый взгляд, тоже присутствует тот жесткий взгляд на жизнь, который Анненский проводит по всем своим стихотворениям.
Такую свободу по отношению к чужому творчеству можно объяснить словами самого Анненского: "Теория искусства для искусства - давно всеми покинутая глупость."
Возможно, если бы он так не думал, мы бы до сих пор не знали его замечательных своеобразных переводов французских поэтов.
